– Полно те, Явдоким! – ласково поглядев на мужа, тихо сказала она.– Это ж голодный бурсак. Он, должно быть, крошки во рту давно не держал, нужно накормить его с дороги.

Помявшись, Явдоким отпустил плечо Хомы.

– Твоя правда, Ганна. Совсем я нервный стал… – мужик отступил в сторону и, тяжело прошагав по светлице, опустился на лавку возле жинки и дочери.

Ганна тепло улыбнулась мужу, и Явдоким совершенно растаял и расслабился, хотя ружье так и лежало у него на коленях, словно он случайно про него позабыл.

Коротко переговорив, мать и дочь встали и, подойдя к печке, стали суетливо бренчать посудой и накрывать на стол. Когда Явдоким угрюмым жестом предложил бурсаку присесть, Хома буквально расцвел от счастья и поскорее плюхнулся на лавку, по другую сторону стола от неприветливого хозяина.

Угощение оказалось скудным, и, увидев его, парень даже испытал стыд за то, что приходится объедать несчастных людей. Впрочем, стыдился он недолго. Едва запах сала, слегка скисшей капусты и несвежего каравая коснулся его носа, бурсак тотчас набросился на еду и умял все до последней крошки. Мать и дочь с большим любопытством и теплом наблюдали за ним.

Явдоким, которому никак не сиделось на месте, тем временем сходил на двор и привязал в сарае Хомину лошадь, почему-то не позволив гостю сделать этого самому. Но размякший от еды парень был и рад тому, что ему не придется выходить в темноту и холод.

Едва хозяин скрылся, дивчина зачарованно уставилась на Хому широко раскрытыми глазами. Звали ее Прасковья, как он расслышал из их тихого разговора с матерью. Ее заинтересованный взгляд нервировал гостя, да и Ганну тоже. Но если мать тихо молчала, то парень смущался и краснел, хотя и не мог понять почему. Дивчина была не в его вкусе: она, конечно, довольно милая, но Вера, которую Хома не мог забыть, была гораздо красивее.

Вернувшись, озябший хозяин замахал ручищами, приобнимая себя за широкие плечи, и встал в дверях, сверля гостя недобрыми глазами.

Закончив скромную вечерю, бурсак поблагодарил хозяек и, напустив на себя важности, деловито спросил мужика:

– Я покурю люльку, да и заночую потом в сенях? Мужик сдержанно кивнул. Хома прошел мимо него в двери, и Явдоким нехотя поплелся за ним.

Молча покурили они на крыльце, подрагивая от пронзительного ветра и встревоженно вглядываясь в ночное небо. Мужик по-прежнему крепко сжимал ружье. Поразмыслив про себя, Хома решил, что Явдокима можно понять: страшно пускать незнакомца в дом, когда у самого дочка на выданье.

Докурив, бурсак вытряхнул люльку, убрал ее в карман шаровар и осторожно проскользнул мимо неподвижно замершего как камень хозяина обратно в сени.

Глядя, как Хома устраивается на жестком полу, куда Ганна уже натаскала соломы, Явдоким запер дверь изнутри на щеколду и, ничего не сказав, грузно зашагал в горницу.

Снова раздался лязг щеколды – внутреннюю дверь мужик тоже запер. Свет, лившийся сквозь щели в двери, погас – Явдоким загасил свечу. Наступила полная тишина.

Вглядываясь в темноту сеней, Хома еще долго не мог уснуть, радуясь, что обрел ночлег, вздыхая оттого, как неприятно колет солома и как кисло пахнет вокруг, снова ощущая озноб и пустоту в желудке, с которой скудный ужин совсем не справился.

Ворочаясь с боку на бок, парень то и дело вынимал из-за пазухи амулет, проверяя, не загорится ли вдруг камень голубым светом. Камень оставался холодным и зеленым, что означало: хозяева мазанки с нечистью не водились. Успокоившись, Хома прочитал молитву вполголоса и неожиданно крепко заснул. Последняя его мысль была хорошей и светлой: наконец-то ему выдалась спокойная ночь, которой уже не было так давно. Улыбаясь, Хома лежал на соломе и видел сны о встрече с друзьями из Братского монастыря.

Темнота над мазанкой сгущалась, становясь всепоглощающей.

Проснулся Хома от странного шума и сотрясений. Пол в тесных сенях дрожал под ним, словно огромный табун мчался где-то поблизости.

Встрепенувшись, бурсак прислушался: топот явно приближался. Хлипкие стены мазанки затряслись, глиняные чарки и бутыли вокруг зазвенели все разом. Встревоженный парень сел, глубоко вздохнул и хотел было броситься бежать, да рассудил, что это, наверное, какой-то неумелый табунщик по неосторожности погнал лошадей по шляху, и они сдуру понеслись так близко в сторону мазанки. Успокоившись, Хома хотел даже лечь обратно, но противная тревога не отступала: что-то подсказывало бурсаку, что это были вовсе не кони. Да и с чего бы табунщику гнать куда-то лошадей посреди ночи? В том, что еще ночь, у Хомы не было никаких сомнений: уж больно мало он проспал и уж больно темно было в сенях.

«Разве что это не табунщик, а стая голодных волков вспугнула лошадей?» – встревоженно подумал он.

Топот становился все громче, приближаясь. В ужасе озираясь, Хома дрожащими руками вытащил из-за пазухи амулет. Сени озарил ярко-голубой свет.

Выругавшись, Хома быстро сел, сунул поглубже за пазуху тетрадь характерника и, убедившись, что она надежно спрятана, схватился за саблю.

В одно мгновение что-то мощное и многочисленное словно шлепнулось о стены мазанки сразу со всех сторон. В дверь яростно заколотили. Грохот стоял повсюду, сопровождаемый странными криками, тонким отчаянным писком и скрежетом.

От страха Хома попятился, пока не уперся в стену, в которую тоже стучали. Бурсак хотел закричать, но его словно парализовало. Окруженный грохотом со всех сторон, он не знал, что ему делать.

Крепко сжимая саблю, парень поднялся на дрожащие ноги, набросил зипун поверх рубахи, развернулся в тесных сенях и осторожно подкрался к наружной двери, опасаясь подходить слишком близко. Дверь была надежной и крепкой на вид, но в нее так сильно молотили, что было неизвестно, как долго она продержится. В щель протиснулся острый волосатый коготь. Отпрянув, Хома от неожиданности упал на спину.

Со свистом распахнулась вторая дверь, ведущая в горницу. Освещая сени огарком свечи, на пороге появился обезумевший от страха Явдоким, а вокруг стоял уже такой шум, что Хома даже не расслышал, как он отворил щеколду. Заспанный, в рубахе, в шароварах и в одном сапоге, мужик обалдело глянул на парня, сидящего на полу. Убедившись, что это не он издает эти странные звуки, Явдоким вскинул ружье и стал озираться по сторонам.

Стены мазанки ходили ходуном. Противный писк становился все оглушительнее, словно сотни летучих мышей разом набросились на дом, облепив его со всех сторон.

Прислушиваясь, мужик то и дело пригибался и, склонившись, испуганно прошептал Хоме в самое ухо:

– Что… что это такое?!

В дверях появилась растрепанная Ганна в исподней: – Явдоким! Какие-то… какие-то твари лезут в окна!

Услышав ее слова, Хома с Явдокимом переглянулись и бросились в горницу, оттолкнув замешкавшуюся в дверях бабу.

Из-за шторки в углу выглядывала с постели напуганная Прасковья. Коса у нее сбилась набок, рот дивчины был перекошен от страха и широко открыт, словно она вот-вот завизжит. По щекам катились крупные слезы.